__
Крыса-Дева/Вождь________________Змея-Дева/Король
Причины ухода Льва Толстого очень сложны и могут быть поняты лишь в результате всестороннего анализа проблем, связанных с эволюцией мировоззрения Толстого.
В литературе, посвященной уходу Толстого, особенно часто выдвигался в качестве главной определяющей причины семейный разлад в доме Толстого. Единственная в «толстовиане» книга, специально посвященная теме ухода — «Уход Толстого» Владимира Черткова (Тигр/Скорпион), ближайшего друга Толстого — во всем обвиняет жену писателя Софью Андреевну (Дракона). Странно, почему? Вполне себе патриархальный брак....
Из мемуаров дочери Льва Толстого - Татьяны Львовны.
Признавая, что Софья Андреевна отдает много сил заботам о внешней стороне яснополянского быта, дочь писателя Татьяна Львовна просит ее, однако, обратить внимание на необходимость изменить самое существо отношения к Льву Николаевичу:
«Спросите у него хоть раз в жизни, что́ ему дороже: все внешние блага жизни или то, чтобы вы приблизились к нему душой и не заставляли бы его страдать видом разных насилий, ни на что и никому не нужных? ‹...› Ему, приближаясь к смерти, все тяжелее и тяжелее жить в тех условиях, где из-за сука, взятого без спроса, незнакомый дикий молодой черкес ловит старого знакомого папа́ и любимого им мужика*. А, главное, папа́, любя вас, страдает оттого, что вы можете делать такие дела и допускать их у него на глазах. Вы страдаете, когда ему еда плоха, стараетесь избавить его от скучных и трудных посетителей, шьете ему блузы, — одним словом, окружаете его материальную жизнь всевозможной заботой, а то, что ему дороже всего, как-то вами упускается из вида. Как он был бы тронут и как бы воздал за это сторицей, если бы вы так же заботливо относились к его внутренней жизни. Мне представляется, что вместо теперешнего страдания ваша жизнь могла бы быть такой идиллией, что вы оба радовались бы на нее ‹...› У меня так за вас сердце болит...»
__
Крыса-Весы/Вектор_________________Дракон-Лев/Король
дочь_____________________________мать
В свете всего этого очевиден интерес, который вызывают публикуемые ниже воспоминания Татьяны Львовны. Уже из ее письма к Софье Андреевне можно заключить, что основу расхождений между матерью и отцом старшая дочь видела в коренном различии взглядов, в том, что ее матери внутренний мир отца был чужд. Эта же точка зрения развивается и углубляется в воспоминаниях.
При этом Татьяна Львовна исходит из того, что это различие было вызвано объективными условиями, а не злыми намерениями или дурным характером Софьи Андреевны (отсюда полемическая направленность мемуаров Татьяны Львовны против тех, которые рисовали, по ее словам, «пристрастный», «искаженный портрет» ее матери).
Татьяна Львовна во многом восстанавливает истину. Она показывает, что основой разлада между ее отцом и матерью были противоположные взгляды на многое в жизни и невозможность для матери понять внутренний мир Толстого. Истоки разлада уходят в далекое прошлое.
Татьяна Львовна пишет о матери: «Какой же была она, когда узнала, полюбила и стала женой Толстого? Вторая дочь доктора Берса, воспитанная как все барышни ее круга и ее века. В то время замужество было жизненной целью каждой барышни, и моя мать инстинктивно стремилась к этому идеалу ‹...› Для нее все завершалось семейной жизнью: быть верной и любящей женой, преданной матерью — вот долг, который она перед собой ставила. И бог свидетель — честно ли она его выполняла в течение всей своей долгой жизни».
Со своими понятиями о цели брака и семьи, выполняя долг жены и матери, Софья Андреевна не только не хотела, но и не могла понять исканий своего мужа и особенно духовного перелома, который произошел у него в 80-е годы и вызвал отрицание им основ существующего порядка, резкое обличение всего уклада современного общества.
Правда, Татьяна Львовна ошибочно связывает этот перелом только с религиозными исканиями Толстого и не видит здесь его перехода на новую социальную позицию: в этом слабость ее мемуаров. Но она, несомненно, права, когда утверждает, что, не умея понять борьбу, происходившую в душе Толстого, причины его поисков, его мучений, Софья Андреевна «не занимала больше места во внутреннем мире того, кто, живя рядом с ней, страдал своими собственными страданиями», страданиями, вызванными глубокими размышлениями над происходящим вокруг него. Татьяна Львовна права, когда говорит, что невозможность понять Толстого была для Софьи Андреевны «больше ее несчастьем, нежели ее виной. И это несчастье ее сломило». Из картины, нарисованной Татьяной Львовной, следует, что безусловно неправы те мемуаристы и литераторы, которые пытаются доказать, что брак Толстого и Софьи Андреевны не был основан на взаимной любви.
Тонким проникновением в суть семейной драмы отличаются слова Татьяны Львовны о своих родителях:
«Они жили бок о бок, как добрые друзья, — но чужие друг другу, полные большой и искренней взаимной любви, но все более и более сознающие, сколь многое их разделяет».
В публикуемых мемуарах прослеживается нарастание розни, которая особенно усилилась борьбой вокруг завещания и болезнью Софьи Андреевны, сопровождавшейся невыносимыми для Толстого проявлениями «преувеличенного эгоизма».
Сдержанно и объективно рассказывает Татьяна Львовна и о расхождении во взглядах между отцом и другими членами семьи. Несмотря на периоды спокойной и даже счастливой жизни, постепенно обострялись противоречия между Толстым и членами семьи, противоречия, которые опять-таки основывались на различном отношении к жизненной цели. И Татьяна Львовна замечает: «Драма только тогда становится драмой, когда ‹. .› обстоятельства заводят в тупик. Наша семья очутилась действительно в трагическом положении, из которого не было выхода».
После того, как Толстой покинул Ясную Поляну, его дети написали ему письма. Каждый по-своему выразил отношение к решению отца начать новую жизнь. Среди этих писем письмо Татьяны Львовны отличается чуткостью и присущим ей тактом. Вот оно:
«Милый, дорогой папенька, ты всегда страдал от большого количества советов — поэтому я не даю советов. Ты, как и всякий, поступаешь так, как можешь и как считаешь нужным. Никогда тебя осуждать не буду. О мама́ скажу, она жалка и трогательна. Она не умеет жить иначе, чем она живет. И, вероятно, никогда не изменится в корне. Но для нее нужен страх или власть. Мы все постараемся ее подчинить и, думаю, что это будет к ее пользе. Прости меня. Прощай, друг мой. Твоя Таня. 29 окт. 1910 г.» (С. Л. Толстой. Очерки былого, стр. 250).
Теперь мы знаем, что когда старшая дочь Толстого писала это письмо, она была охвачена тяжелыми предчувствиями. Мы знаем также, что в «яснополянской трагедии» она вела себя безупречно. И все же предотвратить роковой конец было не в ее силах: из создавшегося положения, как она говорит, «не было выхода»...
На почве разлада между родителями постоянно возникал вопрос, где жить семье и самому Льву Николаевичу - в Москве или в Ясной Поляне. Его отношение к этому вопросу видно из следующего его письма к жене
(Л. Толстой "Письмо к жене". Стр.537):
26 ноября 1897
Я нынче получил твое письмо к Доре, из которого видно, что тебе тяжело и нехорошо. И это очень мне больно, главное потому, что я не могу помочь тебе. Твое рассуждение о том, что гораздо важнее и нужнее мне быть в Москве с тобой, чем то, что что-то такое будет написано немножко хуже или лучше, -- поразительно своей несправедливостью. Во-первых, вопрос совсем не в том, что важнее, во-вторых, живу я здесь не потому, что будут немного лучше написаны какие-нибудь сочинения; в-третьих, присутствие мое в Москве, как ты очень хорошо знаешь, не может помешать ни Андрюше, ни Мише жить дурно, если они этого хотят. Никакой строжайший отец в мире не может помешать людям с выросшими бородами жить так, как они считают хорошим; в-четвертых, если бы даже вопрос стоял так, что важнее: написать то, что я пишу и что, я по крайней мере думаю и надеюсь (иначе бы я не работал), будет читаться миллионами, а на миллионы может (иметь доброе влияние, -- или жить в Москве без всякого дела, суетно, тревожно и нездорово, то и тогда всякий решит вопрос в пользу неезды в Москву.
Это не значит, что я не хочу приехать в Москву, не хочу сделать все, что могу, чтобы сделать твою жизнь более хорошею, или просто сам не желаю быть с тобой; напротив, я очень желаю этого; но это значит, что рассуждения твои очень несправедливы, так же как и рассуждения твои, которые ты почерпнула из чтения биографии Бетховена, что цель моей деятельности есть слава. Слава может быть целью юноши или очень пустого человека. Для человека же более серьезного и, главное, старого, цель деятельности не слава, а наилучшее употребление своих сил. Все мы призваны жить и действовать, как лошадь на конке. Будем ли мы ездить в спальном вагоне, копать руду, играть на фортепьяно -- что-нибудь мы должны делать. Человек же неглупый и поживший -- я считаю себя таким,-- не может не видеть, что единственное благо, одобряемое совестью, есть делание той работы, которую я лучше всего умею делать и которую я считаю угодной богу, и полезной людям. Вот тот мотив, который руководит мною в моей работе, а про славу я уже давно спрашивал себя: "что, буду ли я точно так же работать, если никогда не узнаю -- одобряют ли мою работу люди или нет?" и искренно отвечаю, что разумеется, что буду также работать.
Я не говорю, что я равнодушен к одобрению людей; одобрение мне приятно, но оно не есть причина, мотив моей деятельности. Пишу я это особенно для того, что я тебе бы, милая Соня, желал такой деятельности; такой деятельности, при которой ты бы знала, что это лучшее, что ты можешь делать, и делая которое, ты была бы спокойна и перед богом и перед людьми. У тебя была такая деятельность -- воспитание детей, которое ты делала так самоотверженно и хорошо, и ты знаешь, это сознание исполненного долга, и потому знаешь, что к этой деятельности побуждала тебя никак не слава.
Вот этакой деятельности я желаю тебе, страстно желаю, молился бы, если бы верил, что молитва может сделать это. Какая это деятельность -- я не знаю и не могу указать тебе, но деятельность есть, свойственная тебе, и важная, и достойная, такая, на которую положить всю жизнь, как есть такая деятельность для всякого человека, и деятельность эта для тебя никак уже не в игрании на фортепиано и слушаньи концертов.
Как бы я хотел, милая Соня, чтобы ты приняла это письмо с той же любовью, бескорыстной, с полным забвением себя и с одним желанием блага тебе, которое я испытываю теперь".
