американский актёр, кинорежиссёр, сценарист, продюсер, оператор и монтажёр, филантроп, трёхкратный номинант на премию «Оскар».
личная жизнь
Дрю Берримор (КотРыбы)
Кортни Лав (ДраконРак)
Сальма Хайек (ЛошадьДева)
сейчас женат на Шоне Робертсон (ТигрСтрелец)
*
«ГОСПОДИ, золотко, что за чудовищная тряпка на тебе? — брезгливо поморщился Нортон, глядя на Сальму, примерявшую обновку — лиловое платье с широким подолом, по низу которого были вышиты ярко-желтые цветы, — в нем ты похожа на провинциальную кокетку, вырядившуюся для поездки в город. Не пора ли тебе забыть о роли Фриды Кало и надеть нечто более… подходящее? Право слово, не стоит так бессовестно эксплуатировать свой национальный колорит. В этих мексиканских нарядах у тебя даже акцент становится заметнее».
Сальма, оскорбленно вздернув подбородок, ответила со свойственной ей резкостью: «Если ты так стыдишься того, что я мексиканка, и считаешь меня неподходящей спутницей, можешь отправляться на вечеринку один». Эдвард, проигнорировав сурово потемневшие глаза подруги и ее язвительную реплику, стряхнул с лацкана пиджака несуществующие пылинки, пригладил и без того идеально уложенные волосы и вышел из комнаты, бросив через плечо: «Советую тебе провести вечер за вязанием».
Сальма Хайек, мерившая комнату торопливыми шагами, не находила себе места от негодования: дело было даже не в том, как Нортон отреагировал на ее платье и сколько желчи было в его словах, а в том, что в последнее время она не узнавала его. Первым, что привлекло ее внимание четыре года назад в Эдварде, была простота в общении и отсутствие снобизма, столь характерного для голливудской богемы. Он, зарабатывавший по пять миллионов за роль, ходил в пузырящихся на коленях джинсах, растянутой футболке, стоптанных кедах. «Только не называй меня Эдди, — сказал Нортон, подавая Сальме руку для приветствия. — Есть только один Эдди — Мерфи. А я, как ты успела заметить, еще до него не дорос».
Эдвард, внешне напоминавший заспанного воробья, с вечно припухшими веками и едкой улыбкой, донимал девушку звонками до тех пор, пока Сальма не согласилась с ним встретиться. Одно предложение было страннее другого, и Хайек понятия не имела, как реагировать на них. «Привет, соня. Я собрался покататься на роликах. Не составишь мне компанию?» — говорил он, позвонив Сальме ранним утром в воскресенье. «Как ты смотришь на то, чтобы пошляться со мной по блошиному рынку?» — предлагал Нортон в следующий раз. «Как насчет того, чтобы вечером попить пива и поиграть в боулинг?» — спрашивал Эдвард спустя пару дней. В конце концов Сальме ничего не оставалось, как уступить настойчивости этого чудаковатого, но при этом не лишенного обаяния паренька. Они гуляли по лондонскому Гайд-парку, и Хайек, привыкшей к толпам зевак и любопытствующим взглядам, сопровождавшим каждое ее появление на публике, было непривычно чувствовать себя неузнанной и даже незамеченной. «Это тебе, — сказал Нортон, протянув ей темно-синюю панаму и пластмассовые очки, перед тем, как они вылезли из машины. — Шапка-невидимка и очки-сканеры — с таким камуфляжем ты будешь похожа на нормального человека».
Со стороны Сальма и Эдвард походили на бесчисленные парочки влюбленных, шатающихся по парку, не разнимая рук и кусая от одного рожка мороженого. Рассказывая что-то, Нортон увлеченно жестикулировал, не боясь привлечь к себе внимание, спрашивал, который сейчас час, у случайных прохожих, не опасаясь услышать в ответ: «А вы тот самый Эдвард Нортон?!» Он был «тем самым Эдвардом Нортоном», но при этом так ловко умел слиться с толпой, что никто не мог отличить его от других праздношатающихся по Гайд-парку юношей в растянутых майках и дешевых очках. Для Сальмы подобное бесстрашие, временами граничащее с легкомыслием, было в диковинку: для «их круга» это было нетипично. «В тот день, когда я не смогу спокойно спуститься в подземку, меня хватит удар. Поверь, это будет худший день в моей жизни», — сказал Нортон, на удивление серьезно глядя Хайек в глаза. «Ты хочешь сказать, что ездишь на метро?» — спросила ошеломленная девушка, которой статус звезды и езда на общественном транспорте казались вещами несовместимыми. «Еще как езжу», — ответил Нортон и увлек подругу в гудящую подземку.
Она любила его за безумные выходки, настроение, менявшееся чаще, чем погода, и неприятие всего буржуазного и великосветского. Эдвард запросто мог явиться на вечеринку в кроссовках и бейсболке, чувствуя себя при этом ничуть не хуже звезд, упакованных во фраки и галстуки. Он был вне системы, и это здорово веселило его. На колкие замечания в свой адрес и бесконечные вопросы папарацци о личной жизни и творческих планах он отвечал неизменной ухмылкой, которая означала, что едва начавшийся разговор уже закончен: «Я не собираюсь становиться Гретой Гарбо. Любой человек вправе спросить меня о чем угодно. Я же имею полное право не отвечать на вопрос, который мне не нравится. Безусловно, я благодарен судьбе за то, что она дала мне возможность проявить себя, но не собираюсь попадаться в ловушки голливудской системы. Пускай в этой шелковой клетке сидят другие».
Пять лет в тюрьме
В ОТЛИЧИЕ от большинства «суперстарз», детство Нортона не было окрашено в печальные тона безденежья и отыграно под аккомпанемент родительских скандалов. У него не было припасено для папарацци слезливой истории о папе-алкоголике и голодных сестрах, ради которых он бегал по помойкам и подрабатывал мойщиком окон. Наоборот, его семья (отец — юрист, работавший в свое время в администрации президента Картера, мать — учительница английского языка, дед — известный архитектор), донельзя буржуазная и благополучная, всегда была для Эдварда балластом, тянущим его к жизни, в которой он с самого детства не видел смысла.
Мысль о лицедействе впервые посетила Эдди, когда он в возрасте шести лет вместе со своей няней попал в театр, где та играла в спектакле «Если б я была принцессой». В скором времени Эдвард, старший сын в семействе Нортонов, все свое внимание переключил на школьный театр, где проводил время, отведенное на математику и чистописание.
Преподаватели драмкружка дивились серьезности подхода восьмилетнего мальчика к актерскому ремеслу, который частенько ставил их в тупик вопросами о сверхидее его персонажа или необычной трактовкой сыгранной роли. Для Эдди же сцена стала местом, где он впервые мог перестать казаться воспитанным, умненьким мальчиком, «типичным Нортоном», а выразить все лежавшее на сердце. Театральная жизнь была для него гораздо более реальной и осязаемой, нежели отцовские проповеди о пользе классического образования и мамины сбалансированные завтраки.
После окончания школы родители Нортона, не видевшие в актерстве никаких перспектив, «уговорили» сына поступать в Йельский университет. «Одумайся, — кричал отец, не ожидавший от старшего сына неповиновения. — Я растил тебя не для того, чтобы ты ходил с балаганом и играл в дешевеньких оперетках, а для того, чтобы ты продолжил дело своего деда!»
Йельский университет стал на следующие пять лет для Эдварда тюрьмой, единственным спасением из которой были театральные постановки. Эдвард Джеймс Нортон-младший изучал историю, астрономию и японский язык, исправно посещая занятия, одеваясь и ведя себя в духе мальчика благородных кровей. Между тем каждую свободную минуту он проводил в стенах Йельской драматической школы, где совершенствовал свое актерское мастерство, о котором родители и слышать ничего не желали. Получив в 1991 году на руки диплом историка, Эдвард снова «поддался на уговоры» родителей и отправился в японский город Осака для работы в компании своего деда. Обратно в Америку Нортон вернулся уже в качестве члена совета директоров нью-йоркского филиала «Энтерпрайз Фондейшн».
Однажды утром Эдвард Нортон не вышел на службу. Он предусмотрительно отключил будильник, с удовольствием проспал до обеда, после чего встал и, собрав в кучу все имеющиеся в доме рубашки, запонки, костюмы, вынес все это роскошное барахло на помойку. Разговор с отцом был краток: «Ты не можешь вот так все бросить!» — «Еще как могу». — «Ты понимаешь, что предал меня?!» — «Понимаю, но ты меня скоро простишь. Предать самого себя гораздо страшнее». Уже на следующей неделе Нортон, прослушавшись у известного драматурга Эдварда Олби, получил роль в постановке «Фрагменты» и начал служить в нью-йоркском театре «Signature».
Эд всемогущий
В ОФИСЕ компании «Парамоунт» творилось нечто невообразимое: сорок минут назад позвонил Ричард Гир и поставил продюсеров перед фактом: либо они в течение недели находят актера на роль церковного служки Аарона Стемплера, страдающего раздвоением личности, либо проект фильма «Первобытный страх» закрыт. Глава отдела кастингов Дебора Аквила, отсмотревшая больше двух тысяч претендентов, находилась на грани истерики: судьба картины висела на волоске и ничто не предвещало чудесного спасения. В числе кандидатов на роль значились Леонардо Ди Каприо, Мэтт Дэймон и целая туча никому не известных актерских дарований, но все это были пускай хорошие, но абсолютно неподходящие люди.
Появившийся на пороге худой парнишка с жиденькой бородкой и заискивающим взглядом не произвел на Дебору ровным счетом никакого впечатления. С виду гость был похож на засушенного умника из Йеля, а выложенное на стол резюме только подтвердило догадку опытной женщины. Пока парень мямлил что-то про исторический факультет, японский язык и сыгранные в театре роли, Дебора равнодушно рассматривала свой маникюр и ждала конца его бесконечного монолога. Она уже была готова произнести набившее оскомину «Спасибо. Мы свяжемся с вами», как вдруг парень, перегнувшись через стол, резко схватил ее за лацканы пиджака и, приблизив свое раскрасневшееся, мгновенно покрывшееся испариной лицо, начал кричать: «Ты что же, тварь, думаешь, что можешь выкинуть меня просто так?! Ты думаешь, что это тебе просто так сойдет с рук?!» Охранники, услышавшие шум за дверью, застали следующую картину: Дебора округлившимися от ужаса глазами следила за худым взъерошенным парнем, вышагивающим по комнате и со звериной энергией ругающим ее последними словами. Его глаза горели недобрым огнем, а в руках буйный визитер сжимал канцелярские ножницы.
В следующее мгновение охранники, готовые повалить хулигана на пол, увидели, что юноша как ни в чем не бывало уселся обратно в кресло, закинул ногу на ногу и обратился к ошарашенной Деборе доброжелательным тоном: «Вот собственно и все, что я хотел вам показать». Женщина, не в состоянии вымолвить ни слова, знаками показала охране, что помощь не требуется, и кинулась звонить продюсеру. Спустя полтора года
Эдвард Нортон получил за роль в «Первобытном страхе» «Золотой Глобус» и номинацию на «Оскар».
Девушка-блеф
В ОДНОЧАСЬЕ Нортон стал знаменит. В отличие от других юных дарований Эдвард не имел в своем послужном списке ролей в сериалах, второстепенных персонажей в малобюджетных комедиях и рекламе памперсов, и в этом было его неоспоримое преимущество. Он просто возник из ниоткуда и тут же приковал к себе внимание кинообщественности, которая возвестила о рождении новой звезды. Дальнейший выбор ролей также был неслучаен: Нортон снимался только в тех фильмах, в которых хотел, и только у тех режиссеров, которых по-настоящему уважал. Так получилось с картинами «Все говорят, что я люблю тебя» Вуди Аллена и «Народ против Ларри Флинта» Милоша Формана. Следствием съемок у последнего стал роман Эдварда с экс-супругой Курта Кобейна Кортни Лав .
Форман, с которым Нортон познакомился еще во времена работы над «Первобытным страхом», «наградил» актера ролью адвоката великого порнографа Флинта и абсолютной свободой самовыражения. Кортни, игравшая жену Ларри Флинта, которой Эд сначала показался занудой и циником, присмотревшись к нему повнимательней, обнаружила до боли знакомые бунтарские черты. Только если девушка самовыражалась посредством наркотиков, публичных драк и оскорблений, то Нортон предпочитал тихий саботаж. На дне его глаз теплилась та же чертовщинка, что и у мадам Кобейн, и одного небрежно оброненного взгляда хватило для того, чтобы они поняли друг про друга все.
С этого момента Кортни, раздеваясь перед камерой, старалась находиться в поле зрения Эда, который стоял в сторонке, заложив руки в карманы, и поблескивал на нее темнеющими от возбуждения глазами. Прежняя подружка Нортона — Дрю Бэрримор , милая хохотушка и грубиянка, не шла ни в какое сравнение с Кортни, для которой смысл жизни сводился к трем источникам наслаждения — парням, музыке и наркотикам. Эдварду, не скрывавшему своего отвращения к лакированным фотомоделям и роковым красоткам, снимавшимся во второсортных боевиках, нравились по-настоящему отвязные девицы. Те, которым не нужны были официальные помолвки, поцелуи «на камеру» и побрякушки от «Tiffani». Единственное, что временами напрягало Нортона, — это неспособность Кортни самостоятельно прикурить сигарету и вникнуть в смысл простейшей фразы. Остекленевшие глаза и густо накрашенные губы расплывались в бессмысленной улыбке, в то время как Эдвард чертыхался про себя и обещал сегодня же вечером пристроить подругу в психушку. Между тем в каждом своем интервью он, старательно обходивший тему своей личной жизни, утверждал, что уважает Кортни как личность и женщину.
До некоторой степени это было так, но Нортон видел в таком поведении очередной вызов пуританскому обществу: женщина, с которой многие брезговали просто здороваться, для него была музой. После того как Эдвард сдал-таки свою возлюбленную в клинику для лечения от наркозависимости, из которой Лав вернулась практически нормальным человеком, он начал играть на гитаре в ее группе «Hole». Глядя на Кортни, заходящуюся на сцене, обняв гитару, как стриптизерша шест, Нортон думал про себя: «Она действительно крутая. Ей все нипочем». Хотя последующие благодарственные пассажи Кортни в адрес Эдварда заметно охладили его пыл.
Лав, тяжело переживающая отказ от наркотиков и от этого излишне чувствительная, не обращая внимания на недовольство бойфренда, заливалась соловьем в каждом интервью: «Я очень быстро летела вниз по наклонной. Эдвард стал настоящим суперменом, который пришел вовремя, чтобы спасти меня. Быть моим другом — действительно тяжкое бремя, это не каждому под силу. А он стал. Он всесилен». «Какая же все это пошлость! Ты ведешь себя, как настоящая дешевка. Как сентиментальная домохозяйка, у которой на кухне стоит горшок с геранью, а муж ходит по дому в заляпанной кетчупом майке, — выговаривал Нортон Кортни, которая сидела на подоконнике, закусив губу на манер маленькой девочки, и таращила на него свои водянистые глаза. — И прекрати паясничать! Ты мне противна».
Комплимент по поводу пошлости и сентиментальности вернулся Нортону, когда тот снял свой первый фильм в качестве режиссера. Достаточно пресная романтическая комедия «Сохраняя веру» никак не вязалась с хулиганским образом Нортона, но Эд нашел веское тому оправдание: в 1997 году умерла от рака мозга его мать Робин, которая обожала фильмы в духе классического Голливуда, — свой дебют Эдвард посвятил именно ей. Озвученная история растрогала кого угодно, только не Кортни: девушка в привычно хамской манере объявила Нортону, что он слюнтяй и нюня. Между тем на счету Эдварда уже было одно прозвище — «Нарцисс-засранец», данное ему режиссером-дебютантом Тони Кеем, у которого он снимался в «Американской истории Х».
Работа над болезненной социальной драмой о неофашисте-интеллектуале, которого играл Нортон (в качестве подготовки к съемкам актер по шесть часов в сутки качал мышцы и по двенадцать часов читал «Майн кампф»), застопорилась на стадии монтажа. Актер, недолго думая, обратился к руководству «Нью Лайн Синема» с просьбой доверить ему право окончательного монтажа, чем оскорбил молодого режиссера до глубины души. «Нарцисс-засранец! Выскочка, он вырос в чертовски обеспеченной и буржуазной среде, поэтому считает, что имеет право совать свой нос, куда не следует», — негодовал Кей.
Не то чтобы слова Тони сильно задели Нортона, но мысль о том, что он по-прежнему является для многих «типичным яппи», «белым воротничком», больно кольнула его самолюбие. В скором времени Кортни, продолжающей подтверждать свой статус «крутой и безбашенной девицы» хулиганскими выходками и наркоманскими марафонами, была дана отставка.
«Это всего лишь видимость, блеф. На самом деле она испуганная злая девчонка, которой нет дела ни до кого, кроме себя самой», — думал про себя Нортон, читая об очередной судебной тяжбе по поводу лишения Кортни родительских прав. Вспоминая о ней, Эдвард как никогда остро чувствовал искусственность собственной жизни. Белый воротничок и аристократический «лунный» загар не могли скрыть ни темные очки, ни колючий взгляд из-под них.
Женщина-боец
САЛЬМА Хайек, так же как и Эдвард, родилась и выросла в благополучной, обеспеченной семье: отец — ливанец по происхождению и бизнесмен по призванию, мать — известная оперная певица; детство, проведенное в стенах католической школы, и факультет международного права в Мексике, куда родители пристроили дочку, «болеющую» театром. А дальше, равно как и у Нортона, бегство от комфортной буржуазной жизни в лицедейство и внезапная вспышка на голливудском небосклоне, после которой о Сальме заговорили строго уважительным тоном.
Маленькая женщина с большими амбициями, Сальма была настоящим бойцом, и особенно это проявилось, когда девушка сражалась за право снять фильм своей мечты о Фриде Кало, мексиканской художнице и персональной иконе самой Сальмы. В проекте, на который ушло невероятное количество сил и нервов актрисы, нашлась роль и для Нортона: он в образе Рокфеллера пробыл на экране в общей сложности минуту, за которую дважды произнес фразу: «Это моя стена». Между тем вклад Эдварда в картину был неоценим: он, будучи убежденным перфекционистом, сначала просто решил переписать некоторые выбиваю-щиеся из контекста реплики, а затем полностью переделал всю работу сценариста. Сальма благосклонно разрешила оказать ей помощь, но в титрах жениха указывать не стала.
Помолвка состоялась в узком кругу приближенных к паре Нортон — Хайек людей. Эдвард, пребывавший в последнее время в меланхоличном, если не сказать депрессивном, состоянии, преподнес Сальме обручальное кольцо и попросил стать его женой. Серьезно попросил, встав на колени и сделав соответствующее прочувствованное лицо.
«Никогда не думала, что ты так старомоден, — изумилась девушка, но кольцо все же приняла. — Неужели у нас будет настоящая свадьба — с белой фатой, алтарем и свидетелями? А как же твои слова о том, что мы вне системы, вне правил, что нам не нужна вся эта атрибутика?» — «Я люблю тебя и хочу, чтобы ты была моей», — немного резко ответил Эдвард, смягчив впечатление от произнесенных слов слегка виноватой улыбкой.
Сальма не узнавала любимого. Куда делись его хваленая дерзость, нежелание подчиняться, бескомпромиссность в суждениях и взглядах? На смену всему тому, что когда-то так импонировало Сальме, пришли буржуазная вялость, обеспокоенность чужим мнением, роскошные костюмы и бесконечные светские коктейли. Поездка на экзотический курорт, которую они с Хайек запланировали чуть ли не пол-года назад, отложилась в самый последний момент из-за того, что Эдварду нужно было срочным порядком переговорить со своим агентом о предстоящей пресс-конференции.
Для окружающих Нортон по-прежнему оставался дебоширом и интровертом, щурящимся из-под слегка припухших век и улыбающимся одним уголком потрескавшихся губ, и только Сальма чувствовала, что он стал совершенно другим человеком.
Эдвард, никогда не позволявший себе комментариев относительно ее акцента (особенно после того, как бывшая подружка Кортни Лав во всеуслышание заявила, что Нортон никогда не женится на Хайек хотя бы потому, что ни слова не понимает из того, что она говорит), стал все чаще критиковать подругу за излишний национальный колорит — слишком темные брови, чересчур пышные наряды, неверно произнесенное слово. Сальма в последний раз окинула взглядом свое лиловое, расшитое по подолу желтыми цветами платье, свернула его в бесформенный куль и сунула в мусорное ведро. Порога этой квартиры она решила больше не переступать.
«Да, я уверена в своем решении. Взгляни правде в глаза — мы с тобой совершенно чужие люди. По крайней мере, мы стали ими за последние полгода… Нет, мне не нужно времени на раздумье — это окончательное решение. Советую тебе дать по этому поводу пресс-конференцию, а причиной разрыва назвать «непримиримые противоречия, возникшие в процессе сожительства». Так, по-моему, это называется у политиков», — Сальма, не дослушав Эдварда, положила трубку и, расправив на коленях пестрые оборки нового платья, углубилась в книгу.
P. S. Вечеринка, на которую Эдвард Нортон прибыл в компании белокурой девушки, весь вечер висевшей у него на рукаве и скромно молчавшей в бокал с мартини, оставила в голове шум нарастающего похмелья, а в душе — привычную пустоту. Разбудил Эдварда звонок пресс-атташе, который тактично напомнил ему о предстоящей пресс-конференции. «Эдди, к которому часу прислать за тобой машину?» — осведомился юноша. «Не нужно машину, — ответил Нортон, и, немного помолчав, добавил: — И прошу тебя, не называй меня Эдди». Когда спустя полчаса Эдвард вышел на улицу, у него на голове красовалась бесформенная темно-синяя панама, а глаза закрывали пластмассовые солнцезащитные очки. Он купил свежий номер «Times» и спустился в подземку.
месяц 
месяц 
- двойное Антикармическое время
на очередном кастинге она познакомилась с режиссёром Фрэнком Пауэллом (1886 Собака) и произвела на него такое сильное впечатление, что он немедленно снял её в эпизодической роли в картине «Пятно», а в 1915 году пригласил на роль Вампирши — женщины-хищницы, которая совращает мужчин и, бросая, уничтожает их жизни — в драматическую картину «То был дурак», и Теда в одночасье стала 
Теда вышла замуж за кинорежиссёра и сценариста британского происхождения Чарльза Брабина (ЛошадьОвен). Он не был расположен задействовать жену в своих фильмах, и Теда прожила остаток жизни в праздности, превратив свои дома в Голливуде и Нью-Йорке в модные салоны.
